9
В тот день я сидел на одном из научных заседаний. Разговор шел об отношении к спорным летописным известиям, а среди прочего и о соответствии летописи “Слову о полку Игореве”, которым я тогда интересовался еще очень мало. Спорили о правильности указания отчества Бориса Вячеславича, которого “слава на суд привела”. Многим было непонятно, каким образом в дела сыновей Святослава оказался замешан этот их двоюродный брат, сын давно умершего смоленского князя. Где был после смерти отца этот Борис, что делал, в каких отношениях был с семейством Святослава, почему испытывал такое озлобление против своих дядей по отцовской линии? Обо всем этом в летописи не было ни слова. Поэтому некоторые историки, опираясь на свидетельство Татищева, считали, что в тексте “Слова о полку Игореве” заключена ошибка и на самом деле речь идет о Борисе Святославиче, одном из старших сыновей Святослава.
Им возражали другие, указывая, что в “Повести временных лет”, в полном соответствии со “Словом”, показан убитым на Нежатине Ниве именно Борис Вячеславич, который “похвалился вельми...”.
Спор ходил по кругу. “Слово о полку Игореве” сопоставляли с летописью, а летопись — со “Словом”. Слушать спорящих со стороны было забавно. Но в какой-то момент в мозгу у меня что-то словно переключилось, и я подумал, что ситуация похожа на ту, которая сложилась у меня с Биармией. Конечно, можно было думать, что в этом месте оба текста — летопись и “Слово” — восходят к одному и тому же источнику. Но могло быть и так, что один из этих текстов влиял на другой. Сомневающиеся в древности “Слова” считали, что фактическая сторона “Слова” заимствована из летописи: оттуда и перешла ошибка в отчестве убитого князя. Защитники древнерусской поэмы отрицали такую возможность, но им не приходило в голову, что скорее всего именно “Слово” своим авторитетом — вспомним авторитет скальдов! — могло повлиять на летописный текст.
“А кто на кого влиял в сагах? — думал я, отключившись от дискуссии. — Скальды ни при чем. Сам Снорри вряд ли выдумал “северный путь”, который яростно отстаивают сторонники беломорской Биармии... А они откуда о нем знают? Из саг? Отчасти, но главным образом из рассказа Оттара. Почему бы не предположить, что у современных ученых и у исландских историков, к которым принадлежал Снорри, оказался один и тот же источник заблуждений! Был ли известен им рассказ о плавании Оттара в том виде, в котором мы его знаем сейчас?”
Решение оказывалось простым и неожиданным. Запись рассказа Оттара была сделана в конце IX вежа, и от того времени до наших дней сохранилось несколько рукописей перевода Павла Орозия, полностью и в отрывках. Сколько же списков с них было сделано в Х веке?! А в позднейшее время? Между тем записывать саги исландцы стали много позднее, во всяком случае в XI веке, не раньше.
Чем дальше я размышлял над этим, чем больше припоминал факты, тем крепче становилась уверенность. Конечно же, знали! И не только потому, что сочинение Павла Орозия в обработке короля Альфреда было особенно популярно в англосаксонском мире. Для исландцев того времени Англия была столь же знакома, как Норвегия и Ирландия. Там они воевали, там они жили, гостили у друзей и родственников, служили при дворе английских королей... Именно из Англии и Ирландии на отдаленный северный остров в ту эпоху шел нескончаемый поток рукописных книг самого различного содержания.
Началось это, я думаю, еще в Х веке. Падение язычества лишь ускорило процесс.
Христианство, принятое исландцами в 1000 году, только шире открыло двери острова просвещению, культуре и искусствам. Известно, что уже во второй половине XI века в Исландии было четыре училища, где изучали латинский язык, богословие и опытную философию. К тому же при монастырях существовали еще свои семинарии. Сказалась близость Ирландии. В продолжение всего раннего средневековья “Зеленый остров” был одним из ведущих центров европейской культуры и книжной образованности. Начатое в училищах образование исландцы продолжали в европейских университетах — в Англии, Германии, Франции и в других странах. У многих дома были большие библиотеки. Как писал А. М. Стрингольм, исландцы перенесли на свой остров все английские сказания о короле Артуре и рыцарях Круглого стола. Переведенные и переработанные, они стали сагами об Ивенте, о Персевале, об Эрике Каппе и прекрасной Эвиде, о самом короле Артуре, который приобрел черты норвежского конунга. Этими же и подобными сказаниями питались саги о Самсоне Фагресе, Бреттаманне. Постоянно бывая в Нормандии, исландцы заимствовали через своих родных и земляков произведения французской средневековой поэзии и прозы, переделывая их в саги о делах Александра Великого, о Фалентине и Урсоне, о Кларусе и Серене, о Сауле и Никаноре, о Сигурде Турнирце, о рыцарях Тиоделе и Гугаскаплере, Амелии, Амичи, Ремунде и Гиббоне и о многих других, вместе с полным собранием сказаний о Карле Великом и его паладинах...
Список поэтических заимствований оказался столь же велик. Исландцы перевели поэмы о падении Трои, переселении Энея в Италию и о прочих событиях древности, написанных в рыцарском духе Генрихом Вельдеком, Вольфрамом Эшенбахом и другими известными поэтами XII и XIII столетий. На северном наречии была составлена Трояборгская летопись, в которой излагались Гомер, Троюманнасага и сага о Гекторе. Культурная жизнь далекой Италии дала содержание саге о волшебнике Вергилии и о похождениях норманнов в Сицилии...
Мог ли я после такого перечня хотя бы на минуту допустить, что исландцами был не замечен перевод Орозия, содержавший рассказы о плавании их соотечественников — Оттара и Вульфстана? Такого быть просто не могло. Я нисколько не удивился бы, обнаружив, что кто-то из исландцев одного из них причислял к своим прямым предкам...
Именно в этой ситуации видел я причины того, что внимательный и осторожный летописец событий прошлого, каким был Снорри Стурлусон, встречая на своем пути “страну бьярмов”, ограничивался самыми общими словами. К тому времени, как он начал собирать и записывать саги, то есть к началу XIII века, “страны бьярмов”, как таковой, уже не существовало. Никто из живущих в Исландии, в Норвегии и в Швеции, где бывал Снорри, не мог сказать о ней ничего определенного. Сохранялась лишь смутная память, литературная традиция, подкрепленная стихами скальдов. А единственный достоверный документ, повествующий вроде бы о поездке Оттара к “беормам”, не содержал никаких конкретных ориентиров, кроме четкого указания, что тот “поехал на север”,
Иного объяснения у меня не было.
Сформулировав такой вывод, я даже вздохнул с облегчением. Наконец-то намечался выход из тупика, в который я забрел! “Путь на север”, который никуда не вел, получал разумное объяснение, и о нем можно было не думать. Но вместе с тем у меня снова возникла надежда найти “страну бьярмов”, о которой упоминали скальды, сопровождавшие туда конунгов. И если в тех немногих сагах, где упоминалась “страна бьярмов”, оказывалось слишком много фантастики, с этим приходилось мириться, ибо выбирать было уже не из чего...
10
То, что фантастические саги остались бы в стороне, получилось непреднамеренно. Более достойными внимания казались мне саги родовые и исторические, тем более что существовали их переводы, снабженные комментариями, и посвященные им исследования. Фантастические, “лживые” саги были мне доступны только в переложениях и пересказах К. Ф. Тиандера. Как я уже говорил, в исландских сагах филолога интересовали только отдельные сюжеты, заимствованные из мировой литературы или европейского фольклора, получившие в дальнейшем специфическую скандинавскую окраску и развитие.
Если же учесть, что на Тиандера безусловное влияние оказала мифологическая школа, заставляющая видеть в персонажах малореального мира, с которыми встречается герой, олицетворение сил природы, старых языческих богов, а действие разворачивается в “царстве мертвых”, то надежда обнаружить в его работе сколько-нибудь реальные географические приметы, сохраненные сагой, могла показаться напрасной.
Но иного выхода у меня не было. Кузнецов ничем помочь не мог. В своей работе о Биармии он приводил только те выдержки из текстов, где непосредственно упоминалась Биармия. Само содержание саг оставалось читателю неизвестным. Происходило так потому, что Кузнецов пользовался не текстами саг, которых было тогда опубликовано не слишком много, а сводом выдержек из них, напечатанным в середине прошлого века Рафном в Копенгагене в двух томах под интригующим названием “Русские древности”. К выдержкам были приложены параллельные переводы на латынь, которыми и воспользовался для своей работы Кузнецов. Мне же нужны были переводы с подлинника, сохранявшие малозаметные, а то и просто исчезавшие при двойном переводе детали текста, те мелочи, “штампы”, общие места, характерные для каждого сюжета, которые ведут исследователя сквозь чащу фантазий к источнику вымысла.
Как раз этого у Кузнецова и не было. Стараясь быть достаточно точным, он выбрал все, что содержалось в копенгагенском издании о Биармии, невольно оставив в стороне для меня самое важное — путь в эту страну.
Работа Тиандера в этом отношении оказалась более полезной. Немалую роль сыграла его научная добросовестность, выучка академической школы, которую редко встретишь в современных изданиях. Насколько слаб и поверхностен оказывался у него анализ исторический, настолько широк и многосторонен был анализ литературоведческий, правда, только в рамках школы, к которой он сам принадлежал. Тиандер не просто пересказывал саги, обращая внимание на интересующие его подробности, позволявшие связать и истолковать сюжеты и ситуации. .В своем пересказе он старался сохранить всю терминологию саги, имена и прозвища действующих лиц, топонимы, яркие или непонятные для него реалии, приводя их обязательно в подлинном написании и, таким образом, восполняя в известной мере отсутствие оригинала.
Особенно ценно это было в отношении географических названий и имен героев. Тиандер не заменял, а лишь пояснял подлинное написание переводом, чтобы читателю было ясно, о ком именно или о чем идет речь, — правило, к сожалению, теперь почему-то совершенно оставленное переводчиками древней скандинавской литературы. Если же учесть, что тексты большинства саг и даже “Хеймскрингла” Снорри Стурлусона отсутствуют в наших центральных библиотеках, в том числе и в Библиотеке имени В. И. Ленина, то легко понять, с какими, трудностями сталкивается исследователь, пытающийся разобраться в таком осовремененном и русифицированном переводе.
Надежда на добросовестность Тиандера была не напрасна. В отличие от неопределенного “пути на север” саг, упоминающих “страну бьярмов”, я обнаружил приводимое Тиандером устойчивое сочетание — “i austrvegr”, — которое можно было перевести как “на восточный путь”.
Гиерлейф, герой Гальфсаги, испытывал денежные затруднения или, как говорил Панург у Ф. Рабле, “болел карманной чахоткой”. Вступив на “восточный путь”, он прибыл в “страну бьярмов” прямо в устье реки Вины, поднялся вверх по течению, как то сделал Одд Стрела, и ограбил курган, составленный из золотых и серебряных монет, перемешанных с землей. С небольшими вариациями Гиерлейф повторил подвиг Одда и Торира Собаки. Следуя во всем Одду, на обратном пути Гиерлейф попал в Финнмерк, где с ним произошли всякие чудесные приключения.
На “восточный путь” встает Гальфдан, сын Эйстейна, отправившийся в “страну бьярмов” из Альдейгьюборга, довольно известного города в сагах, который напрасно некоторые исследователи старались отождествить со Старой Ладогой и на этом основании искать Биармию на Белом море, в Перми или на Верхней Волге. По тому же “восточному пути”, на этот раз из Швеции, Босасага отправляет в “страну бьярмов” побратимов Боси и Геррауда. Высадившись с корабля, они попадают прямо в “Винcкий лес”, напоминающий о главной — и единственной? — реке бьярмов, Вине, проходят через него и оказываются в местности, носящей название “Глезисвеллир” или “Глезисвалл”. Там стоит уже известный нам храм Йомалы, который они грабят, сражаясь с колдуньей-жрицей, убивая священного зубра и совершая другие подвиги.
Наконец, еще в одной саге сообщается, что некий Арнгримм совершил из Швеции набег по “восточному пути вокруг Бьярмии”.
Обнаружив “восточный путь”, поначалу я не придал ему особого значения. Не обратил на него внимания и Тиандер. Как мог я убедиться позднее, “восточный путь” фигурировал в работах многих историков, о нем существуют даже специальные исследования, более или менее добросовестные, но никто не догадывался связать его с проблемой Биармии. Почему? Потому ли, что в сознании укоренилась мысль о связи Биармии с внешним миром только по “северному пути”? Или потому, что большинство ученых, писавших о Биармии, не удосуживалось обратиться к источникам?
Равнодушие самого Тиандера было мне понятно. Будучи изначально убежден, что география большей частя саг является домыслом исландцев и мало общего имеет с реальностью, Тиандер искал в географических именах и приметах, как, например, “Глезисвеллир”, пространства мифологические, сказочные, вроде “страны мертвых” или “страны бессмертных”, в существование которых неколебимо верили не только исландцы, но и другие народы средневековой Европы...
“Восточный путь”, без преувеличения, был той самой путеводной ниточкой, которая, как нить знаменитой Ариадны, только и могла вывести на правильную дорогу поисков. Она не просто помогала распутать весь клубок противоречивых сведений о загадочной стране бьярмов, но и саму страну возвращала из ледяных пустынь Севера, из областей, населенных карликами, чудовищами, великанами, полными коварства и волшебства финнами, в реальное пространство культурного европейского мира, куда еще раньше поманил меня Вульфстан своим упоминанием о “беормах”. Ведь путь этот был хорошо известен не только скандинавам и исландцам, но и другим западноевропейским купцам, торговавшим по берегам Балтийского моря с прибрежными жителями и отправлявшимися по среднерусским рекам и волокам — в Верхнюю и в Среднюю Волгу, оттуда — в Великие Болгары и дальше, на Каспий, в страны Арабского Востока.
По этому “восточному пути” на рынки балтийских городов, в сокровищницы датских, фризских, вендских, норвежских, шведских и английских королей поступали меха и то самое серебро, за которым так охотились викинги.
Что представлял собой этот путь? Первый его отрезок, если считать с запада, от побережья Дании, сохранился в положении Вульфстана.
Выйдя из Хэтума в Шлезвиге — он же Хедеби, — Вульфстан оставил по правому борту страну вендов (бодричей или ободритов), а по левому—острова Лангеланд, Лоланд, Фальстер, побережье южной провинции Швеции — Сконе, острова Борнгольм, Эланд и Готланд. Затем он повернул к югу и направился к устью Вислы. По его словам, от Дании до Вислы тянулись земли вендов. Отсюда на восток начинался “Витланд”, страна, принадлежащая эстам, как он называет самбов, пруссов и литовцев.
Сейчас меня интересовал не конечный пункт плавания Вульфстана, а отрезок пути от Дании до Готланда. Дело в том, что именно так, три с половиной века спустя после плавания Вульфстана, описывает начало пути из Дании в Таллин — древний Линданиса — рукопись XIII века, хранящаяся теперь среди документов Датского государственного архива. Эстонский город Линданиса был в 1219 году захвачен датскими рыцарями и тогда же переименован в Ревель.
Согласно документу, который предписывалось держать в секрете, датские корабли доходили до Готланда, потом поворачивали на север вдоль шведского берега в направлении к острову Арнхольм, расположенному севернее Стокгольма, от Арнхольма шли на восток через Аландский пролив и далее, вдоль южной полосы Аландского архипелага, выходили к побережью Финляндии у современного мыса Ханко. От мыса Ханко они добирались к мысу Порккала-удд. Дальше корабли резко поворачивали на юг, через “море эстов”, как именовали датчане Финский залив, и вдоль побережья Эстонии выходили к Таллину. Последний отрезок пути мог быть иным. В случае попутного западного ветра от острова Арнхольм корабли могли идти прямо к мысу Ханко, не заходя на Аландские острова. Если же оказывался попутный северный ветер, от мыса Ханко можно было идти не к мысу Порккала-удд, а прямо плыть на юг к острову Оденсхольм (теперь эстонский остров Осмуссаар) и уже оттуда идти вдоль берега в Таллинскую бухту.
Маршрут оказался удивительно удобным, а потому и долговечным. Можно думать, что он был “отработан” задолго до XIII века. Что же касается более позднего времени, то, как замечал издатель этого уникального документа, балтийские рыбаки пользовались указанным маршрутом вплоть до начала XX века, совершая плавания от берегов Эстонии в Финляндию и на Аландские острова, а иногда и дальше — в Швецию и в Данию.
Собственно говоря, датский документ XIII века описывал только балтийский отрезок “восточного пути”. Сам путь вел далее па восток через Финский залив, шел по Неве, Ладожскому озеру и далее раздваивался. Одно его направление шло к Новгороду на Волхове, а потом-через Ильмень, Мсту и ряд волоков приводило к верховьям Волги. Вероятнее всего, он выходил, на Тверцу, сохранившую в своем названии довольно распространенный гидроним, обозначавший “поперечную реку”, то есть крупный приток основной магистрали.
Отсюда и название Твери, которая, вопреки широко распространенному толкованию, ничего общего не имела с “твердью”, как утверждала народная этимология.
Другое ответвление того же пути вело по быстрой порожистой Свири в Онежское озеро, приводило путешественника к устью болотистой Вытегры, затем по волокам в мелководное, илистое Белое озеро, откуда по Шексне выводило в Волгу — к Рыбинску и Ярославлю. Оттуда начинался путь на юг, приводивший на Каспий, в Каму, в Оку к Рязани, а вместе с тем по Которосли от Ярославля — к Ростову Великому, во Владпмиро-Суздальское Ополье... И по всему этому пути — возле Белого озера, Ярославля, возле Рязани на Оке, под Ростовом — находят клады восточных и европейских вещей, поселения и курганы.
Трудно сказать, когда именно возник этот грандиозный торговый путь, связавший Среднюю Азию и страны халифата с Северной Европой. Самые ранние клады с восточными монетами были зарыты на этом пути в конце VII века. К тому же времени относят начало поселений на берегах рек, в слоях которых археологи находят безусловно привозные, по большей части скандинавские вещи. Пришельцы с берегов Балтики селились среди местных племен, в какой-то мере смешивались с ними... Под многочисленными курганными насыпями исследователям открываются погребения воинов и купцов с оружием и неизменными принадлежностями тогдашней торговли — весами, гирьками и монетами.
Особенно много вдоль этого Великого восточного пути денежных кладов. Серебряные арабские дирхемы, найденные здесь за последнее столетие, исчисляются сотнями тысяч штук и десятками килограммов веса. Клады арабского серебра найдены на берегах Волги, Оки, на их притоках, вдоль рек Новгородской земли, возле Старой Ладоги, по Западной Двине, на землях всей Восточной Прибалтики, особенно много в Эстонии и Финляндии. Еще больше таких кладов на Аландских островах, на островах Готланд и Борнхольм, в прибрежной Швеции. И все же подавляющее количество этого серебряного богатства приходится на земли древнего славянского Поморья, где были расположены города Волин, Колобжег, Гданьск, Трусо, а также на знаменитый в славянской истории остров Рюген, где в священном городе Арконе находилось центральное святилище балтийских славян — храм Святовита. Эти славянские города, о которых нам еще слишком мало известно, были основными центрами северной торговли, куда съезжались купцы всего известного тогда мира — от Волжской Булгарии, стран закаспийских, Индии (в одном из шведских кладов того времени была обнаружена маленькая статуэтка Будды), Византии, Северной Африки, Италии и Испании до Шотландии, Ирландии, Исландии и гренландских поселений норвежцев.
Северная Европа испытывала острый серебряный голод. Собственных серебряных рудников у нее практически не было. Серебряные рудники Чехии и Швеции только начинали разрабатываться, а вся Восточная Европа, на которой возникали первые славянские города, пользовалась исключительно привозными драгоценными металлами.
Вот почему через “восточный путь” с конца VII и вплоть до начала XI века, когда перестают закапывать клады, из стран мусульманского мира на берега Балтийского моря изливается непрерывный поток серебра, отдельные струи которого задерживаются, расходятся в стороны и оседают, не доходя до общемировых рынков. Можно думать, что их все больше “отфильтровывали” нарождавшиеся древнерусские княжества, начавшие свою политическую жизнь задолго до легендарного появления на этой земле Рюриковичей. Рядом с этими племенными центрами возникают маленькие поселки-фактории восточных и западных торговцев. Найденные здесь арабские дирхемы отмечены процарапанными знаками древнегерманских рун. В кошельках погребенных восточных купцов они соседствуют с западноевропейскими денариями. Вместе лежат восточные украшения, сосуды и характерные скандинавские застежки-фибулы, покрытые плетеным орнаментом и головами драконов; костяные гребни, ножи, шахматные фигурки, в которые викинги играли с таким азартом, что проигрывались донага, стеклянные пастовые и сердоликовые бусы лежат вместе с излюбленными скандинавами амулетами, изображавшими “молоточки Тора”, и многим другим, что позволяет нам представить красочный облик той далекой, не всегда понятной нам жизни.
Обратившись к археологическим картам, на которых клады восточных монет и отдельные их находки отмечают торговые магистрали средневековья, я недоумевал, почему никто из моих предшественников, искавших Биармию, не догадался сопоставить эти так бросающиеся в глаза факты? Что мешало? Предвзятость взгляда? Традиция? Между тем стоило бы помнить, что для скандинавов, если верить сагам, “страна бьярмов” была всегда синонимом “страны серебра”. Не мехов, которые они могли получать — и получали! — от саамов, населявших Финмарк и внутренние области Скандинавского полуострова, а именно серебра. Еще точнее — серебряных монет, за которыми викинги охотились в своих разбойничьих набегах.
Северные государства Западной Европы только еще начинали чеканить монету, ее было мало, а то и не было вообще. На рынках обращалось восточное серебро. По нему и надо было искать. Достаточно было взглянуть на карту, чтобы увидеть: там, куда всегда помещали злополучную Биармию, не было не только кладов, по вообще никаких монет! Смотрели, похоже, все, но единственно возможный вывод почему-то не приходил в голову. Правда, к тому, что позднее кажется очевидным, обычно идешь долгим и кружным путем, пробами и ошибками вытравляя из сознания угнездившиеся там ложные представления...
Ведь и я сам точно так же рассматривал карты, но но мог понять, о чем они сигнализируют. “Восточный путь” ни у кого не связывался с Биармией, тем более со “страной бьярмов”. Зато теперь многое всплывало в памяти и каждое лыко, как говорится, ложилось в строку. Например, мне припомнилось, как Гардизи, иранский историк и географ XI века, писал, что при торговле со славянами и русами восточные купцы больше всех других товаров запасаются серебряными дирхемами, поскольку “те люди” не продают товаров иначе как за чеканные дирхемы. Сходное сообщение содержится в записках секретаря посольства халифа Багдада к царю волжских булгар в 921—922 годах. Ахмед ибн-Фадлан ибн-ал-Аббас ибн-Рашид ибн-Хамад, более известный в научной и популярной литературе просто как ибн-Фадлан, писал о купцах русов, что те, поклоняясь деревянным идолам и принося жертвы, просят, чтобы боги “послали им купца, имеющего многочисленные динары и дирхемы”.
Арабские купцы и путешественники восточного средневековья в своих странствиях проникали в самые отдаленные уголки известного и не известного тогда европейцам мира, в полном смысле слова “на край света”. Но их записки, так же как и ученые труды мусульманских географов, в отличие от их европейских собратьев, часто оказываются наполнены таким же безудержным вымыслом, как знаменитые сказки “Тысячи и одной ночи”. Видели ли восточные читатели разницу между теми и другими? Трудно оказать. Еще труднее сейчас нам отделить в этих записках правду от фантазии. Ведь если бы мы не знали достаточно хорошо по сагам мир Северной Европы в эпоху викингов, то скорее всего и предельно правдивую характеристику скандинавов и балтийских славян у Марвази отнесли бы за счет фантазии рассказчика!
Какая тому причина?
Рассказы об увиденном и пережитом, о путешествиях, странах и народах записывались не под свежим впечатлением и даже не сразу по возвращении. Сам очевидец, если только он не был ученым человеком, редко брался за перо, чтобы занести на бумагу или папирус свои впечатления и мысли. Обычно это делал кто-то другой, не всегда даже непосредственный слушатель, а тот, к кому рассказ доходил, что называется, через вторые и третьи руки. И каждый считал своим долгом этот рассказ приукрасить по собственному разумению, что-то опустив, что-то прибавив из уже слышанного, расцвечивая повествование былями и небылицами совсем из других областей света.
Подобная литературная обработка преследовала две цели. В первой из них был заинтересован купец, державший в секрете пути своих торговых операций. Ему было выгодно не привлекать, а, наоборот, отводить возможных конкурентов от пути к открытому им рынку с его спросом и предложением. Другим немаловажным обстоятельством оказывалось желание записывающего сравняться с красноречивейшими образцами своих предшественников и, по возможности превзойти их. С этой целью он включал в обычный деловой текст отрывки из других сочинений, поправляя их и видоизменяя. Этим он как бы подтверждал достоверность своего рассказа, который теперь не отличался от уже известных сообщений. Все написанное прежде как бы канонизировалось. Человек средневековья, живший на Востоке, должен был хорошенько подумать, прежде чем публично усомниться в правоте своих учителей или — не дай бог! — попытаться их опровергнуть. В подобном случае окружающие и читатели могли не только не поверить его рассказу, но решить, что сам он вообще нигде не был.
Так получалось, что из сочинения в сочинение кочевали новеллы о встречах с живыми деревьями и растениями, с великанами, чудодейственными источниками, небывалыми обычаями и несуществующими народами. Ибн-Фадлан, исполняя обязанности секретаря багдадского посольства, не был исключением из этого правила. Его задача заключалась, как можно думать, отнюдь не в сборе точных сведений и столь же точной фиксации виденного, а несколько в ином.
Повелитель правоверных халиф ал-Муктадир, пославший ибн-Фадлана с миссией к царю булгар, по свидетельству современников, никогда не был трезв. Его занимали не государственные дела, а гарем, музыка, вино, иногда — охота, придворные празднества и прочие удовольствия безмятежной жизни. Главной заботой его министров было достать и представить ко двору как можно больше диковин — зверей, птиц, насекомых, человеческих уродов, чудовищ — для развлечения халифа. Нет ничего удивительного, что ибн-Фадлан, надеясь привлечь внимание халифа к своей особе и к судьбе посольства, должен был превратить свой отчет о поездке в самую что ни есть “лживую” сагу, наполненную в каждой своей строке чудесным, комическим, парадоксальным и забавным.
Поэтому сейчас нам приходится гадать — сам ли он встречал в Булгаре русов, чье описание приводится ниже, или все это записано им со слов другого путешественника.
Как бы то ни было, отрывок этот оказывается для нас драгоценным.
“Я не видел, — писал ибн-Фадлан, — людей с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам, белокуры, красны лицом, белы телом. У них мужчина носит плащ, который прикрывает у него один бок, так что одна из рук свободна. И при каждом из них есть топор, меч и нож, и со всем этим он никогда не расстается. Мечи их плоские, бороздчатые, франкские. И тело иного у них от края ногтей до шеи покрыто изображениями деревьев, животных и людей. Что же касается женщин, то у каждой на груди висит коробочка из железа, серебра или меди, в зависимости от богатства их мужей, и у каждой — нож, висящий на кольце. На шее у них монисты из золота и серебра... а также из бус...”
По словам ученого араба, основным товаром русов служили меха и рабы — в первую очередь девушки и женщины, которых они отдавали за серебро.
Историки терялись в догадках, кого именно имел в виду ибн-Фадлан, описывая этих “русов”. Предметы костюма, вооружения, существования татуировки на теле, в особенности же описание церемониала огненного погребения в ладье, которому он посвятил несколько страниц записок, позволяли предположить в этом народе каких-то обитателей побережья Балтийского моря. Вряд ли то были норвежцы. Шведы? Не похоже. Мне казалось, что ибн-Фадлан встретил на Волге обитателей южного побережья Балтики — куров, вендов или пруссов, — которые славились морскими набегами на берега Швеции и своими торговыми экспедициями по рекам Восточной Европы. На это указывала татуировка, но главное — описание идолов и обряда жертвоприношения: “Как только их корабли прибывают к этой пристани, тотчас каждый из них выходит, неся с собою хлеб, мясо, лук, молоко и набиз (по-видимому, пиво. — А. Н.), чтобы подойти к длинному, воткнутому в землю бревну, у которого имеется лицо, похожее на лицо человека, вокруг него маленькие изображения, а позади них длинные брвина, воткнутые в землю (то есть частокол ограды. — А.Н.)”.
Ничего подобного ни у шведов, ни у норвежцев пе было, а вот по описаниям католических миссионеров и хронистов похожие идолы известны в землях западных славян.
Отмеченный ибн-Фадланом костюм руса — плащ, крепящийся на плече крупной скорлупообразной фибулой, боевой топор, меч и нож (скрамасакс) — состоит из предметов, которые археологи находят под курганами на Великом восточном пути. За исключением разве что мечей: они и в те времена ценились столь высоко, что их обычно предпочитали не зарывать в землю, а по возможности заменять деревянной моделью, которая сгорала на костре...
Археологические находки и свидетельства восточных географов дополняли друг друга, рисуя картины жизни на “восточном пути” из стран, расположенных на берегах Балтийского моря, откуда плыли русы со своим живым товаром и мехами. Не все из них, по-видимому, совершали весь этот путь в оба гонца. Часть оседала в торговых факториях, небольших укрепленных поселках, куда торговцы приезжали из года в год, сменяя друг друга. Ведь не случайно же ибн-Фадлан описывает не воздвигнутое, а уже существовавшее святилище приезжих, кстати сказать, весьма похожее по описаниям на то, которое ограбили Торир Собака и Карли с Гуннстейном. Возвращаясь, русы везли груз серебряных монет. Получить их они могли только на Востоке, за “страной бьярмов”, рядом с которой проходил этот транзитный путь. На последнее прямо указывает сага, сообщавшая о набеге Арнгрима по “восточному пути” вокруг “страны бьярмов”.
Последнее замечание было чрезвычайно важно. Оно указывало на местоположение “страны бьярмов” относительно торговой магистрали раннего средневековья. Положенная на географическую карту, ниточка восточного пути позволяла начать уже конкретные поиски загадочной страны к северу или к югу от нее. Исландские саги сообщали о набегах на “страну бьярмов” только со стороны моря. До входа в реку Вину викинги, как правило, нигде не пристают. Не приходилось им вытаскивать свои суда па берег или перетаскивать через волоки. Следовательно, поиски “страны бьярмов” можно было ограничить тем отрезком “восточного пути”, который был заключен между его поворотом от берегов Швеции навстречу утреннему солнцу и вплоть до разветвленной дельты Невы.
Первое, что привлекает внимание на указанном отрезке, — Аландские острова. На Аландских островах найдено много крупных кладов серебряных восточных и западноевропейских монет. При этом саги ничего не говорят об Аландских островах, как будто бы их и нет. Между тем археологи подтверждают, что значение Аландских островов в ту эпоху для всей балтийской торговли и жизни было очень велико. И все же, как ни заманчиво такое отождествление, от него приходится отказаться сразу: “страна бьярмов” в сагах всегда предстает не только прибрежной, но прямо материковой страной, в глубь которой уходит загадочная река Вина.
Биармия — современная Финляндия, “страна квенов”, как ее именуют саги? Но квены — это квены, а бьярмы — бьярмы, в этом-то уж авторы саг разбирались!
Южное и восточное побережье Финского залива? Маловероятно. Ни Нева с ее топкими, в то время еще более болотистыми берегами, ни Нарва с ее порогами, начинающимися почти у самого моря, не давали никаких оснований — ни археологических, ни географических — искать именно здесь поселения бьярмов. Тем более что в дельте Невы и на ее берегах до сих пор не найдено ни одного клада монет. Нет ничего похожего и на Карельском перешейке, где, по мысли В. Н. Татищева, следовало искать “город Бьярмы” на месте современного Приозерска, в прошлом — Кексгольма, древней Корелы...
Оставалось воспользоваться указанием скальда Глума, что Эйрик Кровавая Секира напал на бьярмов “с севера от восточного пути”. Другими словами, искать “страну бьярмов” к югу от пресловутого “восточного пути”.
К югу от Аландских островов и Финляндии лежат земли Восточной Прибалтики, населенные в те времена чудью русских летописей, ливами, куршами, или куронами, земгалами, пруссами, леттами и другими племенами, говорившими на финно-угорских и индоевропейских языках и диалектах. Туда, с “восточного пути”, отходил к современному Таллину маршрут, по которому согласно документу XIII века должны были следовать корабли датских рыцарей. Возле Таллина никакой большой реки нет. Но стоило податься немного на юг, как путешественник оказывался в Рижском заливе, куда впадала одна из крупнейших рек Восточной Прибалтики — Даугава, в прошлом — Западная Двина. Двина — Вина? Или Вина — река Вянта, она же Виндава? А бьярмы — жители побережья Рижского залива и окрестных мест?
Таким был единственно возможный и до неприличия логичный вывод.
11
Биармия на побережье Рижского залива? Очевидность ошеломляла. Решение казалось слишком простым и дерзким. И все же я должен был признаться, что внутренне был к нему давно подготовлен.
Вопрос — почему в реке Вине видели именно Север-ную Двину, а не Двину Западную, испокон века связанную со всем скандинавским миром, — не раз вставал передо мной, пока я изучал саги и искал Биармию на побережье Белого моря.
Район Рижского залива всегда подвергался набегам викингов — шведов и датчан. На берегах Западной Двины позднее стояли укрепленные замки крестоносцев, не случайно избравших эти места для своего обоснования.
Наоборот, на Белом море и в низовьях Северной Двины напрасно было бы искать те географические приметы, которые нет-нет да и проскакивали в сагах. За годы северных странствий я смог ознакомиться с этим районом низких, поросших кустарником, затопляемых в паводок островов, на которых летом маячат стога да кое-где можно заметить палатку или шалаш рыбаков и охотников. Каждый, кто хоть однажды прошел устьями от Архангельска к Белому морю, видел болотистые, тянущиеся не на один десяток километров низовья величественной северной реки. Они выступают в Двинской залив бесконечными зарослями тростника, мелями, лабиринтом проток и болот, то уходящими под воду, то обнажающимися при отливе... Бесполезно искать, здесь следы богатой, густонаселенной “страны бьярмов.
Противоречат сагам и топографические ориентиры.
Многочисленные протоки и рукава Северной Двины делают бесполезными поиски “Двинского устья” — в сагах оно всегда одно! — или “двинского леса”, густого и темного, по которому идут викинги, сдирая с деревьев кору, чтобы по этим затесам найти дорогу назад. От моря до первого леса на месте современного Архангельска, стоящего на высоком сухом берегу, и сейчас, и тогда надо было плыть несколько десятков километров вверх по реке. Нет возле реки и “Холмов”, на которых норвежцы сражались с бьярмами. Да и с кем было здесь сражаться? Добравшись до этих мест, Новгородцы нашли здесь почти не заселенную страну. А тысячу лет назад, когда уровень Мирового океана был несколько выше, чем в наши дни низовья Северной Двины представляли собой еще более безотрадную картину болотистых пространств с угнетенным редколесьем, чахлыми сосенками, бесчисленными озерцами и протоками...
Наоборот, на берегах Даугавы и на побережье Рижского залива я находил все приметы “страны бьярмов”, о которых упоминали саги. Здесь лес подходил местами к самой воде, образуя сосновые боры на взморье, а дальше, где берега поднимались грядой холмов за песчаными дюнами, поросшими вереском, можно было встретить густой лиственный лес. Вокруг реки простирались поля, луга, окружавшие “устье Вины”, “Vinumynni”, как называли его скандинавы, или Динамюде, как именовалось это место еще недавно.
Больше того, рядом с ним, в полном соответствии с сагами, находилась Юрмала, так удивительно перекликающаяся со “святилищем Йомалы” в рассказе о приключениях Торира Собаки!
Если “Вина” оказывалась Западной Двиной, то “Гандвик” надо было признать Рижским заливом...
Генрих Латвийский, прибывший в 1203 году вместе с архиепископом Альбертом в Ригу для миссионерской деятельности среди латышей, ливов и эстов, оставил уникальную “Хронику Ливонии”, рассказывающую о первых десятилетиях рижской кафедры, основании города, строительстве замков, интригах крестоносцев против рижского епископа и о местном населении, достаточно многочисленном, потому что именно Западная Двина на протяжении многих веков, если не тысячелетий, была связующим звеном побережья Балтики с внутренними областями Восточной Европы. Она же была прямым путем из Балтики к верховьям Днепра, по нему — на черноморские берега, в Скифию и Грецию, а позднее — в Киевскую Русь.
Одним из первых в верховьях Западной Двины возникло русское Полоцкое княжество, чье начало, а также генеалогия первых правителей до сих пор остаются загадкой для историков. Полоцкие князья не были Рюриковичами. Были ли они скандинавами? Вряд ли. Скорее всего их предков нужно искать среди почти неизвестных нам княжеских династий западных, балтийских славян, оказавших на Восточную Прибалтику куда более значительное и благотворное влияние, чем набеги норвежских и шведских пиратов. И здесь было над чем поразмыслить. Остатки многочисленных поселений, торговых, ремесленных и культовых центров на территории Латвии и Литвы, которые открывают сейчас археологи, богатые погребения местных жителей, большие клады восточных и западноевропейских монет, приходящиеся как раз на время IX — XI веков, складываются в картину, совпадающую с повествованием саг о “стране бьярмов” и просто о набегах по “восточному пути”.
А набегов, направленных на эти земли, подобных тому, что совершал Эйрик Кровавая Секира, было гораздо больше, чем те, что Снорри Стурлусон приурочивал непосредственно к “стране бьярмов”.
Все в том же “Круге земном” мы встречаем конунга Фроди, вступившего на “восточный путь”. Туда же в набег отправляется Сёлви, сын Хёгни, с острова Ньярдей. Ингвар, сын Эйстена-конунга и сам конунг в Швеции, отправляется “восточным путем” в землю эстов, чтобы отомстить за набеги “людям восточного пути”.
Позднее, в 908—916 годах, по “восточному пути” не раз ходили в набеги Хальвдан Черный и Хальвдан Белый, а однажды в стране эстов им пришлось выдержать весьма жаркий бой. Сыновья Эйрика Кровавой Секиры собирали свое богатство только в набегах по “восточному пути”. В 969 году один из сыновей Эйрика, Гудред, чтобы вступить на “восточный путь”, поплыл с западного побережья Норвегии через Вик, Каттегат и Эресунн. Тем же путем по “восточному пути” плыл Харальд Гренландец. В 975 году “восточный путь” привел некоего Лодина в страну эстов, где он торговал все лето. Гудлейка “восточный путь” в 1018 году привел через Готланд в Холмгард, а Харальд Суровый, живя в Гардарике у Ярицлейва-конунга, ходил по “восточному пути” на куров, вендов и на другие народы юго-восточной Прибалтики.
Нахождение Биармии на берегах Балтийского моря подтверждали и другие саги. Так, согласно их сообщению, Ульфкель из “страны бьярмов” приплыл прямо в Финский залив, а сыновья короля бьярмов Ререк и Сиггейр — на Готланд... Наконец, если мои наблюдения над текстом “рассказа Оттара” справедливы и сообщение о “беормах” принадлежит Вульфстану, встретиться с ними он должен был в стране эстов, то есть опять-таки в Восточной Прибалтике.
Был и еще один источник сведений о “стране бьярмов”, на мой взгляд, не менее авторитетный, чем “Круг земной”. Я говорю о “Деяниях данов” — истории датчан, написанной в начале XIII века “Геродотом Севера”, как называли Саксона Грамматика, знаменитого датского историка. Правда, знаем мы о нем чрезвычайно мало, гораздо меньше, чем о Снорри Стурлусоне, хотя жили они примерно в одно время: Саксон умер между 1206 и 1220 годами, более точно время его смерти неизвестно. Ценность труда датского историка заключается в том, что он использовал, как полагают исследователи, не только собственные наблюдения над географией Балтики, впечатления от пережитых им событий, устные рассказы о них, но также записи саг, более древние, чем те, что имел в руках Снорри, в том числе и не сохранившиеся до наших дней. При этом Саксон Грамматик опирался на труды своего предшественника, датского историка Аггесена, от которого до нас практически ничего не дошло.
Бьярмы мало интересовали Саксона Грамматика. Причины тут могли быть разными. Возможно, к началу XIII века это имя уже не употреблялось, хотя, мне кажется, так произошло потому, что внимание историка было направлено на события собственно Датского государства. Поэтому относительно местоположения “страны бьярмов” историк говорит только, что путь в нее из озера Меларен в Швеции, к западу от Стокгольма, где находилась знаменитая Бирка, центр шведских викингов, шел сначала на север, вдоль побережья Швеции, а затем — прямо на восток. Именно так в первой четверти Х века плыл некий Бьерн Чернобокий. Не менее интересно другое сообщение Саксона Грамматика, что бьярмы платили данам и шведам постоянную дань по шкуре с человека.
Более точно положение “страны бьярмов” Саксон Грамматик указывает в истории короля Регнера, который вознамерился привести в повиновение отказавшихся платить дань бьярмов и направился к ним с войском из Дании пешим путем. Первые сражения были не в пользу данов. Бьярмы призвали на помощь финнов, и Регнер вместе со своим войском был вынужден отступить в земли куров и свембов, то есть на территорию куршей и пруссов. Из этого можно было заключить, что бьярмы жили севернее пруссов и куршей, но южнее своих союзников финнов. Это замечание возвращает нас опять на берега Западной Двины и Рижского залива — единственного места, которое соответствует топографии Саксона Грамматика и указаниям исландских саг, что объектами нападения викингов всегда были куры или... бьярмы!
Между тем хорошо известно, что в то время на берегах Рижского залива и на Курземском взморье жили ливы. Некоторые саги ливов называют, однако, как правило, саги поздние. В более ранних сагах, повествующих о “героических” временах, упоминаются только “бьярмы”. Больше того, я ни разу не видел, чтобы одновременно были упомянуты бьярмы и ливы. Или — или, но никогда вместе!
Так что же, бьярмы — это ливы?
...Я просматривал научную литературу, сравнивал точки зрения исследователей, восстанавливал историю ливов, копался в их этнографии и приходил к убеждению, что моя догадка совсем не так фантастична, как она представлялась поначалу.
Если сейчас, по данным справочников, от многочисленного народа ливов осталась только небольшая группа рыбаков в Талсинском районе Латвии, то еще в середине прошлого века во всем крае насчитывалось около двух десятков ливских деревень с общим населением до четырех тысяч человек, потомков загадочного, некогда гораздо более многочисленного племени. Ливы отличались от куршей и латышей своим языком. Язык ливов входит в группу финно-угорских языков, в то время когда языки окружавших их латышей, куршей, литовцев, древних пруссов и вендов принадлежали индоевропейской семье языков. Стоит заметить, что при этом язык ливов оказывается наиболее сходен не с языком эстонцев, их ближайших вроде бы соседей и родственников, а с языком финнов и в особенности карел. Ну как здесь было не вспомнить замечание Оттара, что, как ему показалось, “беормы” говорили почти на одном языке с финами! В данном случае речь шла именно о финнах, известных англосаксам под этим именем, — о финнах, которых норвежцы именовали “квенами”, а не о лопарях, язык которых представляет совсем отличное наречие...
Сам по себе этот факт хорошо согласовывался с некоторыми обстоятельствами рассказа Саксона Грамматика. Союзниками бьярмов против Регнера были не чуждые им по языку курши и пруссы, а именно финны, под которыми датский историк подразумевал финноязычные племена, обитавшие на территории современной Эстонии.
Но не одно это совпадение позволило мне протянуть ниточку от рассказа Вульфстана к ливам. Как я уже говорил, по мнению лингвистов, “беормы” в рассказе шлезвигского купца означали всего лишь “прибрежных жителей”. Между тем именно “береговыми жителями” называли себя еще в прошлом веке курземские ливы, подчеркивая свое отличие от куршей и латышей, живших в глубине страны. Действительно, стоит взглянуть на археологические карты, показывающие распространение ливских древностей конца VIII — начала IX века, как можно заметить, что ливы, приплывшие сюда морем из Финского залива или южной Финляндии, захватили всю прибрежную полосу — начиная от Курземского взморья на западе, южнее Виндавы, весь южный и восточный берег Рижского залива с устьем Двины, а на север — почти до Пярнуского залива и примыкающих к нему обширных болот, всегда служивших пограничной полосой между эстами и летто-литовскими племенами.
Что же известно о древних ливах?
Родство древних ливов с карелами в середине прошлого века установил финский ученый Г.-З. Коскинен. Он подтвердил вторжение ливов в земли вендов и латышей морским путем во второй половине VIII века. Еще в его время потомки ливов занимали узкий песчаный берег на Курземском взморье, отделенный лесом и полосой болот от остальных земель, занятых теперь латышами. Важно при этом отметить, что имя божества бьярмов — Йомала — точно соответствует имени финского верховного бога грома Юмала, чье святилище находилось, по-видимому, в районе теперешней Юрмалы.
Начиная с самого раннего времени ливы славились своей отвагой, предприимчивостью, пиратскими набегами на берега Балтики — и колдовством. Так что сведения о колдовстве и чарах бьярмов, о которых писали Саксон Грамматик, авторы исландских саг и Олай Магнус, имели не только большую историко-литературную традицию, но и как бы реальное основание.
Основным источником сведений об исторических ливах в первой половине XIII века для нас остается “Хроника Ливонии” Генриха Латвийского. Как часто бывает, о нем самом с достоверностью ничего не известно. Даже его имя как автора этого труда только предположительно выделяется из имен других лиц, упоминаемых на страницах хроники. Следуя этим сведениям, читатель узнает, что Генрих был привезен епископом Альбертом в Ливонию в 1203 году, в 1208 году был посвящен в сан, долгие годы был приходским священником на реке Имере у леттов, участвовал во многих войнах, дипломатических миссиях, в том числе и в переговорах с русскими князьями, сопровождал епископа Филиппа Рацебургского в Рим, снова возвратился в Ливонию...
К сожалению, внимание энергичного священника привлекал не столько быт и хозяйственная жизнь ливов, сколько их упорное нежелание принять христианство, подчинившись власти рижского епископа и немецких рыцарей. Впрочем, сам автор хроники, как можно видеть, испытывал не слишком большую симпатию к ордену крестоносцев. Хроника наполнена описаниями зверств, кровопролитий, коварства орденских братьев, действующих “ad majorem Dei Gloriam” [К большей славе бога (лат.)]. И все же кое-какие сведения оттуда можно извлечь.
Так мы узнаем, что, в отличие от леттов и латышей, у ливов не было никаких укреплений. Они жили небольшими селениями среди полей, имели большие дома с хозяйственными пристройками, в которых содержался домашний скот и были бани. Хлеб и прочие съестные припасы ливы прятали в земляных ямах. Их оружием были копья, мечи и луки со стрелами. Во главе округов, объединявших несколько селений, стояли старейшины. При святилищах у них были жрецы, которые приносили по разным поводам в жертву животных, а в особо важных случаях устраивали гадание при помощи коня, переступавшего через положенные крест-накрест копья.
Генрих Латвийский хорошо знал двинское устье, где потом было воздвигнуто укрепление, остров на Двине, где собирались ливы, “место Риги”, где были воздвигнуты крепость и город, а до того существовало постоянное торжище, куда приставали приплывавшие торговцы и искатели приключений, среди которых, как я полагал, были Торир Собака и легендарный Одд Стрела.
Сведения Генриха Латвийского образуют своего рода фундамент исторической информации о ливах. Гораздо больше сведений бытового, географического и этнографического характера об этих местах сообщают саги, хорошо согласующиеся как с известиями “Хроники Ливонии”, так и с археологическими изысканиями последних десятилетий.
Босасага упоминает “Винский лес”, в котором живет со своей большой семьей крестьянин. Он приглашает к себе в гости Геррауда и Боси, ведет их в баню, а потом, в соответствии с законами северного гостеприимства, угощает брагой. Пристань, место торжища на реке Вине, соответствующее описанию “места Риги” в хронике, упоминается в рассказе саги об Олаве Святом, а прибрежные селения ливов, сожженные Эйриком Кровавой Секирой, — у скальда Глума, воспевшего подвиги этого конунга.
Оддсага сохранила воспоминание о домах, в которых живут бьярмы, и о больших общественных помещениях для их пиршественных собраний. Если в рассказе о Торире Собаке бьярмы продают за деньги меха белок, бобров и куниц или черных лисиц — последнее почему-то переводится как “соболий мех”, — то Оддсага знает более раннюю форму торговли, меновую, причем бьярмы во что бы то ни стало хотят купить или выменять у скандинавов оружие. Саги отмечают обработанные поля, лежащие среди лесов или за лесом, пустынные пространства прибрежных лугов, по которым идут отряды скандинавов. Защищаются бьярмы и нападают с помощью стрел, дротиков и копий. Между бьярмами встречаются пленники-иностранцы. В Оддсаге упомянут норвежец-виночерпий, который вовсе не хочет бежать с викингами; у Саксона Грамматика во главе войска бьярмов оказывается швед Гундинг. Норвежцы не понимают речи бьярмов: для Одда и его спутников она “вроде щебета птиц”.
Наиболее полную и яркую картину о жизни и быте обитателей этих мест я нашел в одном из рассказов саги об Эгиле.
Как полагает большинство и советских, и зарубежных ученых, сагу об Эгиле написал Снорри Стурлусон, создатель “Хеймскринглы”, возможно потому, что жил долгое время в Борге, там же, где когда-то жил Эгиль, приходившийся Снорри вроде бы дальним родственником. Считают, что Эгиль родился около 910 года, а умер примерно в 990 году, прожив восемьдесят лет. Он был деятельным человеком, много путешествовал, подолгу жил в Норвегии, пиратствовал на Балтике, был одним из тех исландцев, кто в критический момент помог английскому королю Этельстану отразить восставших бриттов и скоттов и удержать за собой Англию. Об этом эпизоде Снорри рассказывает достаточно подробно. В битве с норманнами Эгиль потерял брата, которого любил и с которым делил невзгоды и удачи скитальческой жизни викинга. Эгиль был воином — умным, жестоким и хитрым. В то же время он был поэтом, оставившим большое количество стихов. Их помнили еще два века спустя после смерти Эгиля, а Снорри включил их в свою сагу.
Только ли в устной передаче сохранились эти стихи? Можно думать, что до Снорри дошли они уже в рукописном виде вместе с ранними записями рассказов Эгиля или его спутников об их совместных путешествиях. Только таким образом я могу объяснить совершенно исключительную по обилию пейзажных зарисовок и деталей — которые, кстати сказать, в дальнейшем никакой роли не играют! — новеллу, рассказывающую о том, как Эгиль попал в плен, освободился и сумел отомстить.
Собственно, “страна бьярмов” в рассказе не названа, хотя об этом свидетельствует топография саги и прямое указание что действие происходит в “стране куров”, куда Эгиль и его брат Торольв попадают после грабежей на “восточном пути”.
Когда викинги прибыли в страну куров, рассказывает сага они пристали к берегу и договорились с местными жителями о сохранении мира в течение пятнадцати дней, пока будут торговать. После того, как срок истек, исландцы отплыли и стали нападать на прибрежные соления. Случилось однажды, что они вошли в широкое устье какой-то реки, высадились на берег и отправились в лес, видневшийся неподалеку. Они разделились на два отряда, по двенадцать человек в каждом, и каждый отряд пошел своим путем
Отряд Торольва наткнулся в лесу на селение. Когда викинги стали убивать и грабить, жители разбежались. Торольв захватил большую добычу и, едва стало смеркаться затрубил отход. Его люди сразу же побежали к кораблям Однако Эгиля и его отряда на берегу не оказалось. Поскольку уже стемнело, Торольв решил взойти на корабли, чтобы там ждать Эгиля.
Пока Торольв со своими людьми грабил селение в лесу Эгиль с отрядом прошел сквозь лес, за которым лежали возделанные поля, а посреди полей - хутора Они выбрали ближний к лесу хутор и напали на него. Но там никого из жителей не оказалось. Построек во дворе было много и они замешкались, пока обшаривали дом и двор. А когда вышли, то путь к лесу им был отрезан большой толпой вооруженных поселян.
От хутора к лесу шла высокая изгородь. Эгиль велел своим людям идти за ним вдояь изгороди так, что напасть на них можно было только с одной стороны. Первым шел Эгиль, за ним, тесно прижавшись друг к другу, шли его люди. Куры стреляли в них из луков, бросали дротики но близко не подходили.
Эгиль думал, что жители его боятся, но вскоре он обнаружил что с другой стороны тоже идет изгородь и обе они впереди соединяются. В конце концов исландцы оказались зажаты в угол, дальше они не могли идти, а через изгородь нельзя было перебраться, потому что со стороны леса тоже стояли вооруженные поселяне. Они кололи их мечами и копьями из-за изгороди, а когда исландцы поднимали свои мечи, бросали им на оружие одежду. В конце концов все викинги были ранены, их связали и привели на центральный двор.
Хозяин этого двора был богатым человеком и, по-видимому, самым важным лицом в селении. Он хотел сразу же перебить людей Эгиля и убить его самого, но тут вмешался его взрослый сын и сказал, что стоит подождать до утра, чтобы позабавиться мучениями пленников. Все с ним согласились. Людей Эгиля скрутили еще крепче, бросили в одну из пристроек, а самого Эгиля привязали к столбу за руки и за ноги. После этого они закрыли дверь и ушли.
Эгиль начал раскачивать столб, к которому был привязан. Он раскачивал его до тех пор, пока не вырвал из земли. Затем, освободившись от столба, зубами перегрыз веревки на руках и наконец снял путы с ног. После этого он освободил всех своих спутников.
Норвежцы стали искать выход. Но стены были сложены из бревен, и только в одном конце оказалась перегородка из досок. Они сломали ее и попали в другое помещение. Здесь тоже были стены из бревен, и пока они искали выход, то услышали, что внизу, под их ногами, разговаривают люди.
Они нашли люк в полу и подняли его. Внизу оказалась яма, из которой кто-то по-норвежски попросил помочь ему выбраться. Когда Эгиль поинтересовался, кто там есть, голос ответил, что его зовут Аки и что он здесь со своими сыновьями. Эгиль и его люди спустили вниз веревку, которой были раньше связаны, и вытащил Аки и двух его сыновей.
Аки рассказал, что они не норвежцы, а даны. Их взяли в плен полгода назад и обращались с ними хорошо. Аки даже был управляющим у хозяина этого двора, зажиточного бонда, но его сыновья были здесь рабами. Весной они попытались бежать, их поймали, посадили в яму и с тех пор так и держали.
Эгиль сказал, что если Аки был управляющим, -то он должен знать, как им отсюда выбраться. Аки ответил, что в этом помещении есть еще одна перегородка. Если ее сломать, то можно попасть в ригу, а оттуда выйти уже просто. Так они и сделали.
Когда все оказались на свободе, была уже темная ночь. Люди Эгиля хотели сразу же бежать в лес, но Эгиль сказал Аки:
— Ты знаешь этот дом и знаешь, где богатство. Аки сказал:
— Здесь много всего. Хозяин спит под крышей, и там у него все оружие.
Эгиль приказал, чтобы все шли на чердак. Когда они поднялись по лестнице наверх, то увидели, что там горит свет и слуги готовят постели. Эгиль поставил возле лестницы караульных, а с другими ворвался на чердак и схватил оружие. Всех, кто там был, они убили.
Аки показал Эгилю место, где находится спуск в погреб. Взяв огонь, они пошли туда. Под полом хранились все сокровища бонда — много дорогих вещей и серебро. Люди Эгиля собрали все, что только могли взять. Эгиль выбрал большой кувшин для браги, который наполнил серебром. Они пошли к лесу и уже вошли в него, когда Эгиль остановился и сказал:
— Мы сделали не так, как надо. Мужчины так не поступают: мы просто украли серебро бонда. Я не хочу такого позора. Вернемся обратно и сделаем так, как мы должны делать.
Люди возражали Эгилю. Они хотели скорее попасть на корабль и отплыть от этого места.
Но Эгиль поставил кувшин с серебром на землю и побежал назад.
Когда он пришел во двор бонда, то увидел, что слуги носят из одного помещения в другое миски с едой. В большом доме горел огонь, над ним висели котлы. Огонь был разведен так, как принято в этой стране: бревно горело с одной стороны и постепенно сгорало. Эгиль вошел, взял это бревно, принес к дому, где люди веселились, и сунул его под бересту, которой была покрыта крыша. Береста быстро занялась, но люди ни о чем не подозревали, пока пламя не охватило всю крышу и не показалось в доме. Пирующие бросились к выходу, но он был закрыт бревном и там стоял Эгиль. Он убивал каждого, кто смог выбраться из дома. Вскоре горящая крыша упала внутрь, и все, кто был в доме, погибли.
После этого Эгиль вернулся к своим людям, которые ждали его возле леса. Когда они пришли на корабль, Эгиль сказал, что кувшин оставляет себе, потому что если бы не он, то они бы не освободились...
Конечно, можно спорить, насколько точно этот рассказ передает в своих деталях действительную картину “страны куров” — Биармии Х века, — а где в ней проступает Исландия начала XIII века, в которой жил Снорри Стурлусон. Но так ли уж много здесь анахронизмов? Все то, что благодаря археологическим раскопкам нам известно сейчас о жизни и быте древних обитателей побережья Рижского залива и Курземского взморья, удивительным образом подтверждает безыскусный рассказ саги об Эгиле. Наоборот, при всем желании мы не найдем в Исландии XIII века двухэтажных, рубленных из бревен домов с дощатыми перегородками, крыши из бересты и ту картину хуторов среди полей на расчищенном от леса пространстве, которая совсем недавно была так характерна для Лифляндии и Курляндии.
Концы с концами сходились. Известия Генриха Латвийского в ряде случаев хорошо подтверждались сообщениями русских, в первую очередь новгородских и отчасти псковских летописей. Теперь их можно было дополнить рассказами исландских саг и некоторыми известиями Саксона Грамматика. “Беормы” Вульфстана оказывались древними ливами, отчаянными пиратами, торговцами и мореходами, с которыми Вульфстан и Оттар почти наверное встречались в гавани Трусо, неподалеку от устья Вислы. Именно ливы, занимавшие узкую прибрежную полосу на землях Восточной Прибалтики, чувствовавшие себя хозяевами этих и более северных вод, могли рассказывать норвежским путешественникам о других народах, обитавших к востоку от Швеции и к северо-востоку от вендов и пруссов.
И все же у меня были причины для некоторого недовольства собой.
Радуясь найденным объяснениям, подтверждениям возникающих догадок, которые мне открывались в свидетельствах современников и в находках археологов, я ни на минуту не забывал, что, при всей яркости совпадений. исландские саги являют собой не географический трактат или юридический документ, а только “сказание”. Все же это были художественные произведения, испытавшие превратности устной передачи и последующую, достаточно серьезную литературную обработку. Тот же Снорри, сводя воедино различные версии, проверяя одну сагу другой, должен был сглаживать, смягчать, а то и совсем отсекать обнаруживаемые им несоответствия различных текстов, даже когда речь могла идти о разных местностях и разных случаях жизни героев.
Я не сомневался, что мне удалось правильно определить местоположение “страны бьярмов”, увидеть в Западной Двине ту самую “реку Вину”, о которой повествуют саги, достаточно убедительно отождествить “Гандвик” саги об Олаве Святом с современным Рижским заливом... Меня не смущал даже тот факт, что в части саг роль “реки Вины” могла взять на себя Виндава, хотя ее топография резко расходилась со всем тем, что саги упоминают на этой реке и что мы находим именно на Западной Двине. Безусловным было и отождествление ливов с бьярмами. Беспокоило меня другое: мог ли я “бьярмы” ограничить одними ливами?
Другими словами, не распространялось ли понятие “бьярмов” в норвежско-исландско-шведском обиходе на все племена и народности, которые обитали к югу от Финского залива вплоть до Вислы?
Задуматься об этом меня заставили описания святилищ бьярмов в сагах. Они были отнюдь не одинаковы, даже когда представлялись такими самому автору саги. К ним стоило приглядеться повнимательнее. Что получится из такого анализа, я не знал. Во всяком случае, таким делом еще никто не занимался, а это было само по себе уже привлекательно. Кроме того, подобный подход позволял надеяться хоть немного разобраться в этнической географии древней Прибалтики в тот момент, когда на востоке за нею нарождались первые русские княжества.